Чем отличается родовое поместье от крестьянского хозяйства?

Анализ информации о событиях, происходящих во всём мире и в регионах, в том числе о позитивных преобразованиях в обществе, и идеи о родовом поместье.
Аватара пользователя
Вячеслав Богданов
Сообщения: 699
Зарегистрирован: Ср апр 09, 2008 10:23 pm
Откуда: родовое поселение Благодатные родники, Одесская обл.
Контактная информация:

Чем отличается родовое поместье от крестьянского хозяйства?

Сообщение Вячеслав Богданов » Ср июн 11, 2008 9:18 pm

Сергей Звонов

Чем отличается родовое поместье от крестьянского хозяйства?

Чем отличается (может? должно отличаться?) родовое поместье от крестьянского хозяйства? Легче всего ответить теоретически по принципу: крестьянское хозяйство – картофельное поле с коровником-свинарником, родовое поместье – райский сад, способный безбедно прокормить семью. Всё ясно и просто – аплодисменты, занавес. Однако когда сидишь на маленькой скамеечке посередине своего участка, всё представляется совсем не так однозначно. Сидишь и думаешь: ну вот, ты и нашёл то, что хотел. И теперь вполне можно бросить приносящее неплохой доход, но нервное, тяжёлое, нелюбимое, выматывающее душу дело, отпустить себе бороду и даже не пере - селиться сюда (пере – пере – лётное), а поселиться здесь. И от этой мысли становится тревожно, неуютно и одиноко. Сразу мелькает другая мысль, предательская: а, может, я нашёл не то, что искал? Может, зря я так поспешил, так решительно, а потому формально, подсуетился сразу по нескольким направлениям? Может, зря отказался от приглашений людей, создающих родовые поселения, были бы хоть какие-то единомышленники? Но не хочется врать самому себе, не хочется придумывать причин своих поступков, хочется понять, что происходит со мной по настоящему, реально? Ведь чем больше общаюсь с анастасиевцами, так и хочется добавить «разных мастей», но это было бы грубо, хотя и близко к правде, тем настойчивее всплывает в сознании строчка Александра Розенбаума: «Ох, и много же выпало снега! Как же когти мне рвать поутру? Одиноким волком я бегал. Одиноким я и умру». Можно обманывать себя, что вот этот район мне не нравится. Однако этот район, по сути, и большому счёту, ничем не отличается для моего восприятия от любого другого района, так же и гектар, взятый в другом месте, не будет принципиально отличаться от этого вот гектара. Да и гектар этот честно и как-то даже беззащитно, соответствует практически всем моим как мыслимым, так и немыслимым требованиям, от близости озера до рельефных особенностей ландшафта, не дающих будущим, предполагаемым соседям возможности подобраться ко мне так близко, чтобы мы могли хоть чем-то помешать друг другу. При единственном, однако, условии, что предполагаемые соседи не окажутся кончеными идиотами. Так почему я не могу взять и остаться здесь жить? Или даже – быть? Какие ещё нерешённые вопросы, не по отмазкам, а по сути, заставляют откладывать этот поступок на некое «потом»? Я хорошо помню, что когда-то, учитывая возможность своего полного финансового краха, намеревался в этом случае начать обустройство своего поместья со строительного вагончика, или палатки, или, на худой конец, с землянки. А что у меня есть сейчас? Есть пусть не дом, но и не совсем изба, что-то среднее, вполне пригодное для круглогодичной жизни, даже со всеми паспортами и физическим адресом, куда можно прописываться и прописывать. Есть пусть наспех, из того, что было, сколоченная банька, недушевная, но вполне пригодная помыться – постирать. Есть такой же «временный», наспех и на «быстрый ход», выкопанный колодец. Но вода в нём чистая и вкусная. Даже сестра, как-то незаметно и к некоторому моему удивлению превратившаяся за жизнь в «дитя асфальта и супермаркетов» осмелилась сделать несколько глотков прямо из ведра, и с нею, вопреки её ожиданиям, ничего не случилось. Есть добротный сарай, куда хоть сейчас заводи козу, курочек, а можно и корову с лошадью. Есть стационарное электричество, есть даже стационарный телефон. Элементы живой изгороди, молодой сад, скорее, садик, есть даже небольшой урожай, на котором зимой с голода не умрёшь. Есть две машины дров, распиленных, поколотых, аккуратно сложенных в сарае. Моя возня с дровами вызвала наибольшее подозрение со стороны жены. «Ты что? Зимовать ТУТ собрался?» И в этом её эмоциональном «тут» для меня куда больше вопросов, чем ответов. Я снова понимаю, что у меня нет никаких причин заниматься ЭТИМ, а уж тем более поселяться ТУТ. Никаких внешних причин, кроме глубокой внутренней потребности попытаться хоть как-то реализовать свою мечту. И не мечту Анастасии или Мегре, а именно свою, очень личную, очень жгучую, жившую во мне задолго до того, как словосочетание «родовое поместье» появилось на страницах книг Владимира Николаевича. Хотя стоит признать, что книги Мегре помогли мне точнее, отчётливее понять свою мечту, а, следовательно, и самого себя. Я снова сижу на маленькой скамеечке на своём участке. Подходит жена, кладёт руку на плечо: «А ты как-то и не рад. Ты же так ЭТОГО хотел». «Просто я ещё не осознал». Мгновение спустя ловлю себя на мысли, что, отвечая вроде бы формально, я ответил абсолютно точно. Дело не во внешних событиях, которые могут крутиться как угодно. Могут вынудить меня поселиться здесь, но я никогда не признаю это честным по отношению к своей мечте, могут бесконечно отдалять меня от переселения сюда, могут помогать или мешать, но дело не в них, дело во мне. Что может изменить туманное «потом»? Что могут изменить год-два, десять-двадцать? Построю другой, более добротный и комфортабельный дом, облицую его роскошным кирпичом, обеспечу высокотехнологичные системы отопления, подачи воды, утилизации отходов, построю душевную баньку, выкопаю свой прудик, новый колодец, подрастут и окрепнут деревья, но главное от этого не изменится. Не изменится сама суть взаимоотношений: я сам и вот эта земля у меня под ногами, маленький кусочек моей Родины, маленький кусочек планеты, маленькая, но вполне реальная и живая, частичка мироздания. Настолько живая, что я, попирая её ногами, порой ощущаю себя тупым механическим трупом. Затвердевшим трупом остановившейся мысли. И для того, чтобы изменить не внешний формат, а саму суть этих взаимоотношений, мне надо осознать что-то, что никак не даётся моему тугому прагматичному умишке. А без этого наличие всех формальных признаков (гектар, живая изгородь, дом, баня – далее по списку) никак не сделают участок земли родовым поместьем. Любуюсь закатом, физически ощущаю, как озёрная гладь незримо утешает душу, чувствую, как кипит вокруг жизнь, кипит, не останавливаясь ни на мгновенье, что-то растёт, а что-то уже отмирает, что-то движется в земле и на поверхности, а что-то уже закончило своё движение. Жизнь, которая существует вечно, которая ежемгновенно меняет свою форму, но никогда не меняет своей сути. А стоит ли суетиться, стоит ли торопиться, находясь посередине, в самом центре Вечности? Мой роман с участком только-только начался, это пока и не роман даже, а так, подростковые «погляделки». Ведь пока я лишь в своих упругих и крылатых мечтах давно уже всё сотворил, и остаток жизни прожил добротно и счастливо, и умереть успел, и снова родиться в новой прекрасной реальности. И тысячи раз, без тени сомнений, мысленно спел вместе с Игорем Тальковым его замечательные строчки: «Я пророчить не берусь. Но точно знаю, что вернусь. Пусть даже через сто веков. В страну не дураков, а Гениев!» А здесь мне только ещё предстоит вписаться в окружающую жизнь, понять и прочувствовать все линии взаимоотношений, от трепетания листочка до направления движения личинки. Стать неотъемлемой частью этой жизни, и, может быть когда-нибудь, возглавить её, стать не формальным хозяином, а истинно вселенским, стать той вершиной пирамиды, той почти неуловимой точкой вершины, через которую вся пирамиды взаимодействует со всей вселенной.
Но как понять диалектику (за неимением другого термина) Вечности? Как уловить соотношение движения и покоя в этой самой Вечности? Слова Анастасии «Замедленность в материи для осознания даётся» и «Сейчас, в мгновенье это, а, может, через двести-триста лет» лишь скользят сквозь сознание, не раздражая, но и не возвышая его. Слова йогов «Сознание открывается мгновенно, одним лишь усилием воли» кажутся правдой, когда смотришь на йогов, но стоит заглянуть в себя, и к формуле «воля-усилие-сознание» неизбежно примешивается расплывчатое «потом». Но, в любом случае, не стоит торопиться. Верность поговорки «Утро вечера мудренее» многократно испытана на собственном позвоночнике. Сколько раз безысходный вечерний тупик утром представлялся досадным, но вполне преодолимым препятствием. Я снова начинаю моделировать ситуацию по принципу: брошу всё, отпущу себе бороду… Первое, что быстро закончится – это деньги. Вряд ли эта аксиома требует доказательств. Есть у денег и женщин одно общее забавное свойство: как только перестаешь уделять им достаточно внимания, как они либо стремятся вернуть тебя в зону своего влияния, либо покидают тебя. Я не умею «питаться, как дышать», но очень хотел бы научиться. В любом случае, то, что растёт на моём участке, и то, что мне удастся вырастить самому, не позволит мне хотя бы умереть с голоду. Одежды в моём гардеробе при жизни на участке и отсутствии нужды в имидже хватит, как минимум, лет на десять, так что об этом тоже можно не беспокоиться. Но есть три обязательных пункта расходов, требующих наличия в моём кармане празднично раскрашенных бумажек. Пункт первый – налог на землю и строения. И если не хочешь однажды всё потерять под оловянными взглядами судебных приставов, эту дань надо выплачивать ежегодно и обязательно. Сразу вспомнились слова одного из участников дискуссии на сайте «Эксперта»: для того, чтобы взять гектар земли, не нужны ни президент, ни депутаты, нужны лишь желание и воля. На основании собственных убеждений и личного опыта двумя руками подписываюсь под этими словами. А, живя на природе без телевизора, увлечённо занимаясь далёкими от политики вещами, вообще забываешь об их существовании как таковом. Но это – лишь одна сторона медали. Государство не даст о себе забыть, оно найдёт тебя везде, и в центре Москвы, и на дальних выселках самой заброшенной деревни. Потому что мы без него проживём, оно без нас – нет. Сидя на своём участке, я отчётливо понимаю, что не нужны мне президенты с депутатами, но ещё отчётливее понимаю, что «от этих глаз не спрятаться, не скрыться», потому что я им нужен. Конечно, не как человек, или там личность, а как возможно – платёжно - способная единичка народа, или, по новомодным выражениям, популяции. И в сегодняшнем законодательном формате не оставят они меня в покое и мёртвого: за право похоронить меня на своём участке моим близким придётся кому-то заплатить, как говорится – «замазать глаза». А велика ли заслуга сегодняшней власти в том, что остатки российской территории всё ещё принадлежат государству российскому? Уже при сегодняшней власти один из амурских островов отошёл к Китаю. И эти гектары российской земли, а, следовательно, и прах наших предков уже безнаказанно топчут китайские ноги. И болит сердце и за Курилы, и за Калининградскую область, и за многое другое… А именно этой власти я выплачиваю ежегодную дань за право владеть кусочком своей родной земли. Понимаю всю невозможность употребления термина «справедливость» по отношению к сегодняшней власти, но так и хочется спросить: а где, хотя бы, логика? Впрочем, среди воинственного беспредела задавать любые вопросы довольно глупо. Хорошо стреляет тот, кто стреляет первым, а лучше всех тот, кто стреляет последним, после которого больше некому и не в кого стрелять. Ещё обиднее выглядит налог на строение. Строение, не предназначенное для получения той или иной коммерческой прибыли, а предназначенное – просто жить. Строение, на возведение которого государство не затратило ни копейки, не забило ни гвоздя, не подвезло ни одной доски, ни горсти цемента. Строение, от закладных до венца, возведённое личными усилиями на личные сбережения. Чтобы сберечь которые потребовалось заплатить все мыслимые и немыслимые, явные и неявные виды налогов. Однако, обнаружив строение в своём пространстве, государство немедленно обложило его данью. И здесь уже никаких вопросов задавать просто не хочется. Слишком очевидно, что без принятия Закона о родовых поместьях и соответствующих изменений в Конституции (право на жизненное пространство) мало что изменится. И на этом фоне очень уместно смотрится политическая активность анастасиевцев. А неуместно – равнодушие к этим вопросам остальных граждан России, включая сегодняшних депутатов, министров, президента. И не утешает, что завтра будут другие, послезавтра – третьи и т.д., слишком уж мало в современной России реальных граждан России. Граждан по сути, а не по бумажке. Слишком много людей в современной России смирились с происходящим, опустили руки. Учитывая, что больше половины населения России, вообще не участвует ни в каких политических игрищах, можно понять людей, которым активная общественная позиция анастасиевцев кажется странной и даже подозрительной. Но, как ни крути, эту статью расходов в сегодняшнем пространстве не обойдёшь, не объедешь. Какое-то количество раскрашенных бумажек всё равно ежегодно придётся добывать. И от меня тоже зависит, будут ли такой же данью облагаться мои дети? Внуки? Правнуки? «Сейчас, в мгновенье это, иль через двести – триста лет?». Вторая обязательная графа расходов – отопление, в моём случае банальные дрова. Для того, чтобы спокойно жить на участке круглогодично, нужно, с учётом бани и суровости зимы, две-три машины или тракторных телеги дров. Возьмём по максимуму – три. На самом деле это гораздо дешевле, чем платить за отопление даже небольшой городской квартиры. Но это тоже – вполне реальные раскрашенные бумажки, которые нужно добывать ежегодно. Можно, конечно, поразмыслить о высокотехнологичных системах отопления. Однако стоимость одной такой системы, которая, кстати, мне не понравилась, такова, что на эти деньги в сегодняшнем формате цен я могу закупить дров на 13 лет безмятежной жизни со своими самодельными печами. К тому же свои печи я всегда могу подшаманить с помощью глины и песка из ближайшего оврага, а при поломке системы, потребуются запчасти, в которых я не особенно понимаю. Конечно, я планирую посадить деревья, чтобы в перспективе решить отопительную проблему, однако и самое быстрорастущее в наших краях дерево – осина – накопит достаточный запас древесины не раньше, чем через двадцать – двадцать пять лет. Да и осину я ценю за целый ряд замечательных и полезных свойств, разве что последним из которых являются легко раскалывающиеся, нежаркие, безкопотные полешки. Кстати, всё время забываю спросить друзей – евреев: насколько часто встречается это удивительное дерево в их обетованных краях? Просто интересно: долго ли господин Иуда искал осину, чтобы исполнить свой суицидный замысел? Впрочем, в случае самой крайней нужды, дрова можно потихоньку тырить в ближайшем лесочке. Правда, и в этом случае, бутылку леснику всё равно поставить придётся. Третий пункт расходов – электричество. Знаю, что некоторые анастасиевцы, проектируя свои поместья, решительно отказываются от электричества. У меня нет никаких оснований кого-то в чём-то убеждать. Просто для себя я знаю, что мне сегодняшнему с электричеством – комфортнее. Не говоря уже о моих близких людях. Я вполне допускаю, что однажды во мне проснуться способности, после чего все мои сегодняшние рассуждения покажутся смешными и нелепыми. Однако я слишком стар для воображения, что это обязательно произойдёт «в ночь со среды на четверг, в два пятнадцать по новосибирскому времени». Может быть, и произойдёт. А если и не произойдёт, то жизнь на этом и этим – не кончается. Мне самому не нравится моя зависимость от электричества. Но в любом случае, мне бы хотелось, чтобы мой роман с электричеством закончился не волевым насильственным решением, а простым и естественным образом. Живя на участке, мы однажды обнаружим, что за прошедший год не потратили ни одного киловатта электроэнергии. И зададимся вопросом: а зачем нам тогда эти столбы с проводами и прочая механическая атрибутика? Возможно, это всего лишь иллюзия. Но не стоит суетиться. Особенно под тем наркозом, под которым большинство из нас сегодня находится. Но если я не способен добровольно отказаться от электричества, то придётся ежемесячно искать энную сумму для его оплаты. Впрочем, в случае самой крайней нужды, можно обойтись свечой иль полнолунием. Я ловлю себя на мысли, что все мои идеи – это идеи выживания. А если идея родового поместья – всего лишь идея выживания, то это – очень глупая идея, которой не стоит и заниматься. Выжить я, безусловно, смогу, пусть без электричества и почти без дров, питаясь камышом, лопухами и крапивой, но что я докажу этим хотя бы самому себе, не говоря уже о других? В конце концов, я научился куда более комфортно выживать и без всякого поместья. И пусть не факт, что завтра не подрежут стремена и не объявят в очередной раз, что денег у меня уже нет, потому что с этого дня я – никто, и зовут меня – никак. Пусть – не факт, но и всё остальное для меня, увы, тоже пока не факты. Идея родового поместья для меня – это идея качественной, добротной, душевно-комфортной жизни. В идеале – не требующая нужды вообще выходить за пределы участка. Но как организовать пусть небольшой, но устойчивый финансовый поток в свой карман с помощью самого участка? Мой суконный мозг вонзает все мысли в обычные крестьянские премудрости. Корова, с сопутствующим ежегодным телёнком, основная кормилица, это практически ежедневно живые деньги за молочные продукты, к ней два-три поросёнка, несколько десятков куриц, по возможности – утки или гуси, плюс можно кроликов, овец и т.д. Именно так, с помощью животных, вот уже многие столетия трава, растущая на крестьянских лугах, превращается в реальные деньги. И в результате – всё то же картофельное поле с коровником – свинарником. И ежедневный монотонный труд, без выходных, без праздников, без отпусков. Я знаю многих людей, идущих этим путём, но не встречал среди них ни богатых, ни блещущих особенным здоровьем, ни тем более, по-настоящему счастливых.
Стоп-кадр из жизни: «Зачем вам так много земли? Скотину, наверное, задумали разводить?» «Обязательно! – весело отвечает жена. – И самой крупной скотиной в моём хозяйстве будет – попугай!». И по большому счёту она абсолютно права. Невольно вспоминаю фразу из своей юношеской писанины: «Расползаясь кирзовыми сапогами по жидкой осенней грязи, я уходил в будущее, из которого мне не суждено будет вернуться». Вновь понимаю, что моя затея с поместьем – это попытка вернуться в прошлое, в детство, точнее, в некоторые ощущения детства. И главное из этих ощущений – ощущение цельности бытия. Я, как естественное продолжение окружающего меня мира, а окружающий меня мир, как естественное продолжение меня самого. На каких углах и поворотах судьбы это ощущение разбилось на мелкие кусочки? Я всё ещё храню эти кусочки, иногда мысленно перебираю их, я всё ещё надеюсь вновь сложить из них предельно гармоничную мозаику. Затея с родовым поместьем – ещё одна попытка. А глава «Прикосновение к раю» не даёт окончательно уснуть этой надежде, не даёт ей окончательно раствориться в повседневной нервной суете. Но в моём детстве была и обязательная крестьянская составляющая, заполнившая многие дни моего детства. Странно, что прихотливая память хранит о неё лишь самые отрывочные воспоминания. Да и те, в основном, по принципу: бросил мотыгу, убежал на речку. И к этой крестьянской составляющей я не хочу возвращаться. И не потому, что боюсь, просто не вижу смысла. Слегка перефразируя Генри Торо: «Не стоит ещё раз ехать вокруг света, чтобы снова пересчитать кошек в Занзибаре». Есть другой вариант – «Дом на повороте». Так получилось, что, мотаясь по делам, мы проезжали мимо этого дома раз двадцать. И каждый раз этот дом приковывал пристальное внимание жены, пару раз она даже просила остановиться, выходила, с независимым видом прогуливалась вдоль ворот и забора, внимательно всё изучала. Участок на глаз соток в 60-70, большой добротный, двухэтажный дом, облицованный шикарным кирпичом, крытый металлочерепицей, с тремя спутниковыми антеннами. Стильно и дорого сработанный забор, дорожки, аккуратно выложенные плиткой, ажурные фонари вдоль них, ровненько подстриженные газоны. То ли колодец, то ли просто стилизация под ветряную мельницу, беседка, качели… Любая женщина, не чуждая архитектурно-ландшафтной романтики, сказала бы: сказка! И в глазах жены я невольно читал строчку Высоцкого: «Вот это – Жизнь! И вдруг – Бермуды? Вот те - раз, нельзя же так!». И я вновь ощущаю тотальное одиночество. Одиночество в попытке осмыслить, осознать, смоделировать и создать родовое поместье. Именно родовое поместье. А не крестьянское хозяйство или загородный особняк с прекрасной зоной отдыха. Мне слишком очевидно, что для создания, а потом и поддержания в порядке такой загородной резиденции нужен финансовый источник, далёкий от земледелия, пусть даже самого органического, от кролиководства, лекарственных трав или эксклюзивных овощей с фруктами. И уже сам этот источник дохода никогда не позволит мне достичь той внутренней тишины и покоя, к которым я, пусть почти бессознательно, но стремлюсь. Потому что он неразрывно связан с зуммером внутреннего беспокойства, внутренней тревоги: правильно ли я всё рассчитал? Всё ли учёл? Доглядел? А если под воздействием природных факторов, этот зуммер становится почти неслышен, то, по закону подлости, обязательно прорежется телефон. Прорежется, разорвёт мысль, пустит её по замкнутому кругу: деньги – товар – деньги, плюс, плюс, и ещё раз – плюс – человеческий фактор, участвующий во всём этом. А любой предприниматель, да и просто деловой человек, знает, что, отключив телефоны, включаешь ещё более тревожный внутренний зуммер. А вдруг именно сейчас происходит нечто, требующее твоего немедленного вмешательства? Вдруг кто-то, разинув рот, ждёт твоих указаний и бездарно теряет драгоценное время? И с этой точки зрения загородная резиденция ничем не лучше крестьянского хозяйства, и то, и другое – запутанный клубок ежедневных проблем, в большинстве своём, увы, далеко не творческих. Но как найти реальную точку опоры хотя бы внутри самого себя? Разве что в отрывочных снах, где здоровые, счастливые дети бегут по сочно-зелёной траве, играют на берегу ручья с беременной змеёй, строят из снега ледяной дворец. Снах, в которых то ли прошлое пытается достучаться в закрытые двери моего сознания, то ли будущее пытается отжать их хоть на мгновение. Хожу по участку, встаю на разных точках, изучаю рельеф. Но мысль, цепляясь за частности (здесь надо подсадить берёзку, а здесь - шиповник и несколько видов сирени), ускользает от главного. Как организовать свою жизнь на участке, чтобы не испытывать ни малейшего беспокойства ни за сегодняшний, ни за завтрашний, ни тем более, за послезавтрашний день? Ни за себя, ни за своих близких? Пусть для начала хотя бы в финансовом плане? Нет, я не против любых видов заработка на стороне, от колки дров бабе Мане до торговли интеллектуальными ценностями. Но все эти заработки должны быть, что называется, в охотку, в радость, а не по нужде. Иначе для меня идея родового поместья теряет всю соль. Может, сесть и попытаться написать подробный бизнес-план? С разбивкой по соткам и ожидаемой урожайностью растений? Вместо этого я неожиданно обнимаюсь с ольхой и смеюсь чему-то, происходящему в душе. Происходящему, независимо от направления мысли. Словно душа, устав от моих занудных размышлений, взлетела в небо и поцеловалась с ним. В такие мгновения я, пусть невольно, но абсолютно точно знаю, что всё у меня получится. Ведь оно уже – получается! И пусть кто-то скажет – «случайность», а кто-то – «мистика», пусть чуть позже мне опять скажут «дуракам везёт», а я опять поправлю – «везёт дуракам и пьяницам, а, значит, мне – вдвойне!». Обнимаясь с ольхой и целуясь с небом, я знаю главное: если я не предам свою мечту, то и она никогда не предаст меня. Ведь мы с ней – естественные продолжения друг друга. И ей без меня будет так же холодно и одиноко, как и мне без неё. И многое в моей жизни происходит благодаря нашему с ней взаимодействию. Но она не только, да и не столько, стелет мне под ноги ковровые дорожки, сколько подбрасывает сюжеты, требующие внимательного осмысления. Сюжет первый, плоскорезный. Целый день мотаемся по городу, решая разнообразные проблемы. К вечеру в гудящей, как простуженный колокол, голове обнаруживаю не потухшую сигнальную лампочку. Что-то забыл. Память не без труда находит причину сигнала. - А плоскорезы здесь где-нибудь продаются? Уставшее и голодное население машины как-то обречённо и уныло молчит. - А что это? – осторожно интересуется кто-то. Ситуация уже забавная. Я на тот момент прочитал пару статей о плоскорезе, но в глаза его не видел, и в руках, тем более, не держал. Остальные обитатели машины наверняка слышали словосочетание «Сельское хозяйство», но на этом, пожалуй, и всё. Я не помню, из каких слов составилась моя короткая, но, без сомнений, зажигательная речь. Потому что позвоночником почувствовал, как все буквально загорелись желанием немедленно увидеть это чудесное достижение человеческой мысли. - Если и продаётся, то в «Сельхозтоварах»! - Не успеем, они до семи работают! - Успеем! – говорит водитель и включает скорость. За его благодушной внешностью скрывается очень решительная и крайне деятельная натура. К крыльцу «Сельхозтоваров» подлетаем без десяти семь. Охранник по хозяйски уже перекрывает дверь, препятствуя входу. Однако при виде необычных и очень решительно настроенных покупателей, делает шаг в сторону. К его чести, пусть тихо и безадресно, он всё же произносит: «Мы закрываемся». «Успеваем!» - отрезает кто-то, возможно и я. Так же дружно шагаем в отдел, где в окружении лопат, мотыг и граблей скучает последние минуты рабочего дня продавщица. «Плоскорезы есть?» - с ходу спрашиваю я. «Нет!» - так же с ходу отвечает она. Взгляд у неё слегка стеклянный. Странно, но я испытываю некоторое облегчение, по принципу: на нет и суда нет. Вопрос с плоскорезами, любопытный, но не самый важный, откладывается на некое «потом». Но тут оживают глаза продавщицы. Она начинает понимать, что, несмотря на необычность ситуации, спрашивают её про вещи вполне обыкновенные. «Ой, что это я? – спохватывается она. – Плоскорезы? Конечно, есть. Три вида!» Я смутно припоминаю, что читал о двух видах плоскорезов, большом и малом. «Три вида» вышибают из-под меня весь теоретический базис и начинают уводить в сторону глубокой задумчивости. «Покажите!» - требует уже водитель. Стоим, разглядываем тоненькие палочки с прикрученными к ним кривыми железячками. Позвоночником чувствую, как градус любопытства спутников падает ниже нулевой отметки, а образовавшаяся пустота заполняется здоровым сарказмом. «Сильная вещь!» - говорит водитель и отворачивается. Понимаю, что его глаза смеются. «Ну и какой же брать?» - эту растерянную мысль я, оказывается, произношу вслух. «Да бери все!» - говорит водитель. Мне кажется, в нём всё ещё играет природное любопытство по принципу «а вдруг?». Через несколько минут выходим из магазина с плоскорезами в руках. Охранник сопровождает нас задумчивым взглядом. Словно размышляет: каким образом эти ребята собираются использовать такие орудия труда? Мне почему-то кажется, что его мысли очень далеки от огородно - грядочных проблем. К плоскорезам приложены инструкции – серые узкие бумажки с плохо пропечатанным шрифтом и картинками. Сестра, отчётливо сочувствуя мне, читает их вслух. Но идти на свой участок с целью эксперимента решительно отказывается. «А вдруг я что-нибудь там не то сделаю?» «Да делай там, что хочешь!» - машет рукой. Уже на улице понимаю, что в этой отмашке не столько равнодушие к судьбе своего участка, сколько неверие в результативности этих, по её выражению, «тяпок». Плоскорезы – предельно тупые, и у меня сразу возникает вопрос: точить или не точить? Почему-то об этом ничего нигде не сказано. Или – я не запомнил. Теоретически я знаю: чем лучше заточен режущий инструмент, тем легче им работать. Подходит ли эта теория к плоскорезам – мне неизвестно. Решаю пробовать, как есть. После нескольких взмахов в густой траве навсегда исчезает одна из гаек крепления. Испытываю лёгкое раздражение, что нет хотя бы стопорящих отверстий под болты, а гайки не снабжены «ушами». В результате требуется набор ключей. Понимаю, что при постоянной работе это не столь важно, но всё-таки. Тупым плоскорезом у меня ничего не получается, точнее, того же результата я бы достиг с помощью любой, подвернувшейся под руку палки. Затачиваю один из плоскорезов на наждаке, пытаюсь проанализировать свои ошибки. Не поставил перед собой чёткой задачи, слишком тороплюсь и даже волнуюсь, словно хочу кому-то что-то доказать. Доказывать пока нечего и некому. Перенять хоть какой-то практический опыт тоже не удастся. Опрос показал, что в ближайшей округе только один из огородников, кстати, по общему мнению, очень продвинутый, слышал слово «плоскорез». Он считает, что это плуг, который используют в степной зоне, где ветра и эрозия почвы. А тут леса, поэтому «плоскорез здесь на хрен не нужен». Грустно. И даже внутренний пафос «я один, всё тонет в фарисействе» - не помогает. Заточенным плоскорезом у меня кое-что получилось. Поставленную задачу выполнил, а, войдя во вкус, ещё и дополнительно поработал. Стою, разглядываю результаты труда. Жена, вроде бы равнодушно наблюдавшая за происходящим, неожиданно подтверждает мои внутренние ощущения: По-моему, лопатой, косой и граблями, ты бы сделал всё быстрее, легче и качественнее. «Да я первый раз в жизни его в руки-то взял!» - объясняю ей, а больше – самому себе. Убираю плоскорезы в гараж сестры, укладываю так, чтобы они не очень бросались в глаза, невольно вспоминаю слова одного человека, сказанные, впрочем, по другому поводу: Почему мы никогда ни к чему не готовы? Слегка греет местоимение «мы». Этот человек обвиняет не только меня, но как бы и себя тоже. Поэтому и ответ всплывает из какой-то литературы: «Россия никогда ни к чему не готова. Это её обычное состояние». Насчёт России врать не буду, не знаю. Но в отношении меня этот литературный стёб очень даже точен. Утешаю себя, что мой роман с плоскорезом только-только начался. К любому инструменту надо привыкнуть. Надо сжиться с ним так, чтобы он стал естественным продолжением твоих рук. Но понятие «чудо» в этот разрез уже никак не укладывается. Поэтому на душе – тихая, шершавая неудовлетворённость. И ещё любопытство: что бы сказал Григорьевич, глядя на мои упражнения? Сюжет второй, Григорьевич. Семейная пара, всю жизнь вместе, обоим за семьдесят. Около года назад оба перенесли по медицинской операции, но всё равно выглядят моложе своих лет, крепкие, подвижные, без дела не сидят. Всю жизнь – крестьяне, вся жизнь – на земле. Их крестьянская усадьба по многим формальным признакам подходит под термин родовое поместье. Земли вместе с покосом даже на глаз больше гектара, богатый сад, дом отделён от дороги живой изгородью из дикорастущих деревьев, очень много цветов. Место наикрасивейшее, с одной стороны озеро, с другой – соловьиная роща, где весной такие песни – умереть можно от наслаждения. У них пятеро взрослых детей, больше десяти внуков и внучек. Вот уже три года их никто не навещает. В речи любых стариков часто звучит слово «раньше», в речи Григорьевича я легко отличаю два особенных «раньше». «Раньше, когда дети приезжали». «Раньше, когда внуки гостили». В этих «раньше» и затаённая гордость, и затаённая боль. Детей Григорьевич не винит. «Живут далеко, жизнь нынче тяжёлая, а здесь – делать нечего. Работы нет». «Работы нет» тоже звучит у него по-особенному, и он всегда уточняет: «Ни–ка-кой». Я догадываюсь, что он вкладывает в понятие «работа». Надо, чтобы кто-то появился, что-то организовал, сказал каждому, что ему делать, а за сделанное платил бы сколько-то, но всегда мало, денег. И мне от этого грустно. Потому что Григорьевич не очень-то похож на привычный образ старого крестьянина. Взгляд у него всё ещё мужской: дерзкий, непокорный, пытливый, с огоньками смешинок и потаённого любопытства. И этот взгляд удачно сочетается с наколкой на руке «не забуду мать родную». Чувствуется, что он повидал жизнь во многих проявлениях, и она ему не надоела. Тем обиднее, что понятия «работа» и «жизнь» у него неразделимо слиты. «Нет работы» звучит как «нет жизни». «Кто виноват?» Григорьевичу яснее ясного, и при первой возможности он поливает «предателей» с головы до ног и до десятого колена причудливым матом. «Что делать?» Григорьевич точно не знает. Я, кстати, тоже. Последний раз его нищенскую колхозную пенсию увеличили на одиннадцать рублей. Надо ж было ему услышать по телевизору фразу про «значительное увеличение пенсий и улучшение качества жизни пенсионеров». От обиды на такую значительность Григорьевич вознамерился отправить одиннадцать рублей «обратно Путину». Даже запечатал деньги в конверт и написал адрес. Но не отправил. То ли постеснялся, то ли пожалел денег. Всё-таки «буханка хлеба и три коробка спичек». Рассказывает об этом с юмором, посмеиваясь над самим собой. Меня угнетает другое. Я, как и многие, почему-то убеждён, что гектар не только ослабит мою зависимость от внешних видов дохода, но и позволит избежать нищеты. Но на чём держится такая моя убеждённость, я не могу объяснить и самому себе. Если это – вопрос веры, то таких вопросов для меня никогда не существовало. Я слишком хорошо знаю, что «можно верить и в отсутствие веры». И даже делать на этом деньги. У Григорьевича гектар есть, и владеет он им не один десяток лет. Он не читал книг Мегре, но, следуя природной интуиции, многое сделал так, как советует Анастасия. Он умеет и любит работать на земле. Даже после перенесённой операции его не увидишь на участке только в самый проливной дождь. Всё остальное время – он там. Что-то копает, рыхлит, пропалывает, поливает, косит, таскает на горбу траву или сено. У него нет денег, чтобы нанять трактор или лошадь, у него нет помощников – жену после операции трепетно бережёт, не разрешает даже воду из колодца доставать – но его участок, несмотря на размеры, выглядит одним из самых ухоженных в деревне. Но всё это не спасает Григорьевича от тех современных проблем, что терзают как отдельного человека, так и всё общество в целом. Дети не приезжают и даже не привозят внуков погостить хотя бы летом. Я понимаю это так, что дети вырвались отсюда в более комфортную, в их понимании жизнь, и не хотят возвращаться. Они не забыли стариков, но решительно требуют всё бросить и переехать к ним. Гектар не уберёг Григорьевича от тяжёлой болезни и медицинской операции. Не уберёг и от нищеты. Я часто думаю: почему судьба привела меня к этому знакомству? Привела настойчиво, но мягко, словно играя целой цепью каких-то дурацких случайностей. Да и само знакомство состоялось благодаря упрямству всё того же решительного водителя. «А вон дед, сходи, спроси у него». «Да надоело, ну его всё на хрен!» «Ну, сходи, тебе что? Трудно?» «А тебе? Сходи сам, да спроси!» «Ну, сходи ты, а? Я не выспался…» «Достал, блин!» Если прав я, значит, Григорьевич допустил какую-то ошибку. Ошибку, которую мне надо определить для начала в самом себе. Потому что образ жизни диктуется прежде всего образом мысли. Не изменив образ мысли, можно сколько угодно менять образ жизни – всё равно вернёшься к той же самой точке. Иногда это называется – от самого себя не уйдёшь. Ни в Африку, ни в Америку, ни на гектар земли. Чем мой гектар будет отличаться от гектара Григорьевича? Внешне – лишь архитектурным стилем застройки и ландшафтным дизайном. Но мне надо определить саму соль отличия, иначе я всего лишь, по сути, повторю судьбу Григорьевича. Или судьбу владельца «дома на повороте». И в том, и в другом нет ничего страшного. Но вряд ли я найду в этом хоть что-то интересное для себя. Меня не угнетает ответственность перед Анастасией, Мегре, идеей родовых поместий, Родной партией. Ещё менее я склонен перекладывать ответственность за свои ошибки на них. Не по их вине или заслуге я занимаюсь своим участком. Просто я знаю: если у меня ничего не получится, то мои дети, и без того равнодушные к этой идее, станут ещё равнодушнее, а вслед за ними – и внуки. «Пашет дед у с утра до ночи, колготится в нищете, глухомань и тоска беспросветная». Или – «понятное дело: хапнул денег немеряно, бахнул усадьбу, да балдеет в своё удовольствие!» Возможно, у цивилизации есть и другие пути нормализации бытия. Но мне они сегодня неизвестны. И я занимаюсь тем, что знаю. Точнее, пытаюсь узнать. Поэтому и отказался от активного поиска реальных единомышленников. Наткнулся на удивлённый вопрос товарища «а тебе-то они зачем?», задумался и понял. Большинство из нас, и я в том числе, ищут сегодня друг друга, чтобы хоть что-то получить. Хотя бы моральную поддержку. А слова Макаревича «только в стаде баран доверяет судьбе» даже самый злобный мой недруг не сможет отнести ко мне. «Творец не просит, он сам всегда отдать способен». Я обязательно буду искать единомышленников. Без них не воплотятся все мои мечты. Но только тогда, когда пойму, что я способен что-то дать. Не в плане денег или ценных указаний. Тут что-то другое. А пока я сам слишком многого не знаю и не понимаю.
Я, например, до сих пор до конца не понимаю, чем Родовое дерево будет отличаться от других деревьев такой же породы, растущих на моём участке. Местом посадки? Особым к нему отношением? Но в чём должна заключаться сама эта особенность? В живой изгороди Григорьевича деревья разных пород. Но лишь одно из них – молодая липа - пользуется его очевидной благосклонностью. Всякий раз, оказываясь вблизи её, он показывает: «А вон, липа-то у меня, а? Растёт!» И в этом «растёт» и радость, и любовь, и гордость. Если он идёт вдоль своей изгороди, обязательно остановится возле липы, постоит, покурит, подумает о чём-то. В ряд растут три ели, но лишь про одну из них, самую стройную и пушистую, он охотно рассказывает. «Три раза пересаживал, вот ведь как получилось. Принёс, воткнул, приживётся – не приживётся. Прижилась. Ан гляжу: неладно воткнул, не к месту. Пересадил, приживётся – не приживётся. Прижилась. Тут хозяйка взвинтилась: куда ты мне тут ёлку воткнул! Убирай давай! Вот ведь какое дело. Деваться некуда – пересадил. Растёт». В этом «растёт» уважение к жизнестойкости многострадальной ели. В ряду растут берёзки, клёны, ольха, черёмухи, рябинки, осинки. На любые вопросы о них Григорьевич лишь пожимает плечами – «растут». И в этом «растут» полнейшее равнодушие. Растёт в этом ряду и молодой дубок. На вопросы о нём Григорьевич почему-то не отвечает. Молчит, шевелит губами, глаза становятся водянистыми, словно обращаются внутрь. Это меня интригует, и я не упускаю случая спросить о дубке с разных позиций. Григорьевич оживляется лишь один раз, когда я говорю о своём желании тоже посадить дуб. «Ты тут, что смотри главное? Он ведь, титькина вошь, не успел и проклюнуться, а сразу вглыбь растёт, в корень. От земли – вершок, а корень уж не взять, только погубишь. С этим как? Шёл лесом, а он мне в ноги и ткнулся. Так, ниточка одна. Взял в горсть, да и принёс. Прижился». Иногда мне кажется, что с этим дубом у Григорьевича связано что-то личное, потаённое. А иногда – что я опять всё усложняю. Дуб – известный тугодум, неторопливый долгожитель. И этот молодой дубок станет похож на дерево разве что лет через двадцать. А Григорьевич, в силу возраста, не надеется это увидеть. Отсюда и задумчивость. Цветов у Григорьевича такое раздолье, что от одних названий – голова кругом. Григорьевич огорчается, когда узнаёт, что я вообще в культурных цветах не разбираюсь. «А я без цветов не могу, - признаётся он. – Мне без них душно. Оно ведь как? Когда весной сады цветут – душа летает! Аж приземляться не хочет. Но сады – что? Отцвели, да и всё. Вот я и подобрал так, чтоб от снега до снега – цветы были. Одни потускнеть не успеют, глянь, уж другие красоту разворачивают. Мне любо. – Подумав, убеждённо добавляет. – Без цветов нельзя. Скучно». А вот с травой у Григорьевича совсем другие отношения. Названий он практически не знает, спрашивать почти бесполезно. Зато безошибочно разделяет траву на три вида: полезную, малополезную и «вреднючую». Полезная – которая годится в пищу любой скотине, малополезная – годится или некоторым животным, или только пока молодая, вреднючая – которую «никто не жрёт!». С этой вреднючей травой Григорьевич всю жизнь ведёт беспощадную войну на уничтожение. Достаточно одного эпизода. Григорьевич просит взять его в город за какой-то справкой. Стоим у крыльца казённого учреждения. Между ровно постриженными кустами и тротуаром пробилась одинокая веточка полыни обыкновенной. Григорьевич, не задумываясь, подходит к ней, нагибается, ухватывает как можно ниже, выдирает с корнем, ломает и забрасывает в кусты. Мне жаль эту веточку: росла себе, никому не мешала, производила в меру сил кислород и полезные людям фитонциды, осенью бы отмерла и вернула в землю гораздо больше веществ, чем взяла от неё. Григорьевич ни судьбою, ни внешностью не похож на моего отца, но есть одно качество, которым он мне отца постоянно напоминает – спорить с ним бесполезно. Поэтому я молчу. Но он перехватывает мой взгляд и объясняет свой поступок: очень вреднючая эта трава! Её никто не жрёт! Всё тот же решительный водитель, с интересом наблюдавший за действиями Григорьевича, поворачивается ко мне и многозначительно поднимает брови. На своём огороде любую несанкционированную им травинку, Григорьевич воспринимает как злейшего врага. И на этой войне Григорьевич поражает своей беспощадностью, прежде всего, по отношению к самому себе. А сама война – своей бесконечностью. Приёмы, которые использует Григорьевич, сторонники органического земледелия обычно называют агровампиризмом. Теоретически я с ними абсолютно согласен, хочу только заметить, что это – вампиризм, прежде всего по отношению к человеку, вовлечённому в такие агротехнологии. Ведя войну с окружающими его природными механизмами, человек, по сути, воюет с самим собой. Человеку свойственно побеждать, и в этой войне все признаки победы уже видны невооружённым глазом. Однако у меня нет никаких оснований спорить с Григорьевичем и, уж тем более, что-то ему доказывать. Во-первых, это «что-то» мне надо сначала доказать самому себе, и не теоретическими выкладками, а многолетними подтверждениями или опровержениями тех идей, которые я собираюсь воплощать. Во-вторых, у Григорьевича есть козырь, которым он легко побь`т все мои рассуждения. Даже этим летом, когда затянувшаяся, испепеляющая засуха разом сменилась беспробудно-заливными дождями, урожай у Григорьевича отменный, есть, чем похвастаться. В-третьих, у Григорьевича – массовая поддержка окружающего населения. Под тезисами, которыми охотно делится со мной Григорьевич, не рассуждая, подпишутся, как минимум 95% российских огородников. 1. Земля работу любит. 2. Копать, копать, и ещё раз – копать. 3. Полоть, полоть, и ещё раз полоть. И как основополагающий закон: без навоза ничего не вырастишь. На моё замечание, что навоз – это та же трава, частично переработанная животными, Григорьевич отмахивается: навоз – есть навоз! И смотрит на меня испытующе: ты же понимаешь, о чём я говорю? Такие испытующие взгляды Григорьевича я ловлю на себе часто. Он упрямо пытается понять: кто я такой, зачем мне большой участок земли, что мне тут вообще надо? Его не проведёшь пузырчатым на коленях трико, слинявшей футболкой и потёртыми шлёпанцами. На это покупаются лишь дачники, которые, поскрипывая новыми камуфляжными костюмами, идут за грибами и спрашивают у меня про «места». А мои пространные рассуждения о возможных способах происхождения грибов в местном типе лесов воспринимают, как обычное нежелание делиться заветными полянками. Они уходят, Григорьевич поворачивается ко мне. Вытирает слёзы, кашляет от долго сдерживаемого смеха. Слово «дачник» для него почти ругательное. Он упрямо не воспринимает этот тип людей, в последнее время активно замещающий обычное сельское население. А меня мучает загадка: почему он не относит меня к дачникам? По всем признакам и фактам, да и по сути, я – самый обыкновенный, заурядный дачник. Но Григорьевич упорно отказывается в это верить. Отсюда испытующие взгляды и каверзные, под руку или в лоб, неожиданные вопросы. Чувствуется, что он готовит их заранее, и ждёт самого неподходящего для меня момента, чтобы задать их. «Трактор, какой будешь покупать?» «Пчёл будешь заводить, или как?» «Если собрался работников нанимать, так подсказать тебе?» Я и сам себе не могу толком объяснить, что мне понадобилось на окраине, а точнее, уже и за окраиной вымирающей деревни, тем более, я не умею объяснить это Григорьевичу. И мои невнятные ответы лишь усиливают его подозрительность. Впрочем, в начале сентября Григорьевич отчётливо теряет интерес к происходящему вокруг. Они с женой приняли окончательное решение – переехать к детям. Объяснили просто: в куске хлеба не откажут, а умрём – похоронят. В тот день я первый раз услышал от Григорьевича жалобу. «Всю ночь не спал, - даже не сказал, а как бы признался он. Я долго ждал продолжения о сердце или печени, почках или желудке, но услышал неожиданное. Он поднял глаза и опять сказал, как признался. – Душа болела. Веришь – нет, никогда так не болела, а тут. Всю ночь». Я не нашёлся, что ему ответить. Лишь понимающе кивнул. Первый и последний раз я услышал от Григорьевича жалобу. Первый и последний раз я услышал от него о чём-то, выходящем за пределы обыденной реальности. Потому что мы с ним давно выяснили, что к религиям относимся одинаково – параллельно: не тронь меня, и я тебя не трону. Григорьевич с женой собирают вещи, укладывают их в коробки, ворчливо – дружелюбно переругиваются, соперничая в приверженности к идеям господина Плюшкина. Слушая их ласковую перебранку, я отчётливо понимаю, что не хочу повторить их судьбу. С другой стороны, живя в родовом поместье, нет никакой нужды заделываться миллионером. Я снова сижу на маленькой скамеечке посередине своего участка. Я не знаю, станет ли он когда-нибудь родовым поместьем, моим, или другого человека. Окружность моего знания постоянно соприкасается с бесконечностью моего незнания. И даже Время, само по себе, неспособно изменить их соотношение. Только – я сам. И я вдруг понимаю, чем мой участок отличается от всех остальных участков на поверхности земной коры. Только – мною самим. Точнее, моими мыслями, моими мечтами, моими идеями их воплощения. И мне ещё только предстоит научиться жить на земле. Не просто на природе, а в самой природе. Мне только ещё предстоит осознать и душой и телом, что я – неотъемлемая часть окружающей природы, а она – неотъемлемая часть меня самого. И возможность нашего с ней взаимо - действия открывает самые немыслимые перспективы. Мы ищем Землю, а она всегда у нас под ногами. Мы ищем Пространство, а оно всегда вокруг нас, как продолжение нас самих, нашего сознания о нём. И мне ничего не остаётся, как пожелать самому себе – удачного сотворения. И всем вам, дорогие друзья, тоже – удачного Сотворения! 07.11.06 г. Сергей Звонов, Россия.
Быть добру

Изображение

Рiдна партiя

Родовое поселение Благодатные родники, Одесская обл. http://rodniki.bytdobru.info, viewtopic.php?f=14&t=1247






Вернуться в «Аналитика»

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 4 гостя